Хочу иметь я этот мир, весь - от земли до звезд. (с)
Ну вот, дорогие мои, и результат моего мучения. Не фик, к сожалению (и даже близко не). Страшная и занудная литературоведческая статься некоего Рэймонда Уильямса. Помогите, пожалуйста, кто чем может - ибо у меня уже глаз ни фига не ловит, и мозга за мозгу заезжает, а это надо вычитать и сдать.
Страшное и ужасное.
The tenses of imagination
(Времена воображения ?)
У понятия воображения есть история. Существует множество изменяющихся и противоречивых версий о том, что это такое и в чем его ценность. У воображения также есть структура, сразу и грамматическая, и историческая, в прошедшем, настоящем и будущем времени.
Здравый смысл подсказывает нам, что недостаток воображения — это плохо, но так же плохо иметь или использовать его в избытке. Это следует из непростой истории самого понятия. Негативные коннотации сильны уже в английском выражении «полный воображения, ужасов» (1390г.); «догадки и фантазии» (1460г.). Это понятие о мысленном образе, не существующем в реальности (not present to the senses), но никогда нельзя было с уверенностью сказать, следует ли расценивать его как восприятие, особое видение чего-либо или пренебрегать им как фантазией (dismiss as fantasy). Слово с латинским корнем поначалу имело простое материальное значение — процесс создания изображений или портретов (likenesses), то есть лингвистически оно восходит к идее «имитации» («imitating»). Позднее оно приобрело значение воображания, представления себе чего-либо, и здесь начинаются разночтения (double judgement). К примеру, в английской фразе 1576г.: «they accounted his undoubted divinations madde imaginations» («они посчитали его несомненные предсказания чистейшей выдумкой») Или в строчках «Сна в летнюю ночь»:
Безумные, любовники, поэты
Все из фантазий созданы одних*.
Один видит бесов (devils), другой видит красоту там, где ее нет и в помине, еще один «воздушному «ничто» дает и обиталище, и имя»*; и это последнее значение «творческого воображения» (creative imagination) проявляется очень сильно. Теперь это одно из двух его главных позитивных значений — второе связано со способностью к сочувствию и пониманию через «воображание», «осознание» положения и состояния другого человека. Хотя в контексте такая «сила воображения» может сыграть с вами шутку, создавая образы, часто ошибочно вызывающие чувство страха или восторга.
Эта двойственная оценка понятия сохранилась, несмотря на попытки с одной стороны разделить и отдалить «воображение» от простой «фантазии» (fancy), a с другой — отделить оба этих понятия от «реальности» и «фактов». «Способность создания образов безо всякой опоры на реальность заложена в самом термине», писал Кеймс в 1762г. «Воображение — одна из высших прерогатив Человека», писал Дарвин в 1871г. «С помощью этого дара он, помимо воли, объединяет старые образы и идеи, получая новые выдающиеся результаты». Но - «никаких фантазий, только факты», казалось, говорил почти каждый, если того требовала ситуация (But «facts and no imagination», almost everyone seemed to say, if the occasion suited).
Не вызывает удивления тот факт, что подобный масштабный и глобальный процесс имел такое количество интерпретаций (should have been so variously interpreted). Более того, простого способа устранить эту двусмысленность не существует: много полезного и ценного было создано воображением, но и много бесполезного и опасного. Однако иногда провести разграничительную черту бывает еще возможно (Yet at a different level it may be possible to make some different distinctions). В процессе работы я часто бывал поражен (have often been struck) тем, как меняются времена воображения. Понятие воображения как процесса работы с прошлым с целью создания некоего нового настоящего хорошо известно (familiar in) по концепции Дарвина и не только, оно встречается в работах различного направления, от (over a range) ассоционистстской психологии до психоанализа (from associationist psychology to psychoanalysis). Очевидно противоположный грамматический смысл понятия, коренящийся также в идеях разграничения, но подкрепленный различными и более рациональными основаниями, обращает действие воображения к будущему, к тому что произойдет или может (could) произойти. В то же время одно из важных и несомненных (positive) современных значений этого понятия непосредственно связано с настоящим: это способность представить, что бы произошло (what is it like to be) в какой-либо другой ситуации в настоящем — в случае утраты, безработицы, сумасшествия (bereaved, unemployed, insane).
Это общие (everyday) случаи, и все они важны. Но говоря о процессе письма, теоретическое рассмотрение понятия и его практическое применение кажутся мне вещами разными, и они различаются также в зависимости от того, является ли определяющее время прошлым, настоящим или будущим. Писатели различными способами определили эти общие случаи (have related in various ways to the everyday definitions): объединение старых образов и идей для получения новых оригинальных результатов; процесс продумывания до мельчайших деталей, что произойдет с данными героями в заданных условиях; сочувствие, способность описать ситуацию, не имея соответствующего опыта (not directly experienced). Все это используется в различных типах письма. Однако здесь имеет место крупный конфликт идей, касающийся длительного спора о том, создает ли воображение (или может ли создавать) вещи более реальные, чем просто видимые (ordinarily observable), или же это особые способы «овеществления» («realising») — воплощения в доступной форме — того, что на других уровнях уже абсолютно реально. Можно выделить еще отделившуюся от основного вопроса широко обсуждаемую идею о том, что воображение создает самостоятельные предметы искусства, которые существуют в своей собственной, а не какой-либо другой реальности.
Я работал над этими проблемами, как в теоретическом аспекте, так и на практике, но мне кажется, что проблемы, возникающие непосредственно в ходе работы, являются несколько иными (иного рода). Я могу предоставить примеры только из моих собственных работ, хотя я думаю — или воображаю — что видел их также и в работах других писателей. Дело бы обстояло совсем иначе, если бы я смог поверить, как большинство моих современников, что я сижу и пишу здесь один. На самом деле, когда я пишу, физически я один, и я не думаю, в конце концов (taking it all in all), что мою работу можно оценить и характеризовать как менее индивидуальную, чем работы других писателей. Но всякий раз я отдаю себе отчет в том, что общество (социум) и язык гораздо шире, чем могу представлять собой я (than myself): не просто «где-то там», в чужом мире, а здесь, в том, чем я занимаюсь — сочинении и повествовании. И если это справедливо для того, что можно назвать одной стороной процесса, то это представляется справедливым также и для другого, что обычно определяется как то, «о чем написано». Многие писатели говорят об исследовании своих работ, не только те, кто пишет исторические романы, но и те, кто пишет современные рассказы и пьесы. Даже налоговый инспектор иногда разрешит переезд в другое место (? will make an allowance for travel), чтобы получить то, что они так мило называют «протоколом»*. Я не могу быть уверен, но, поскольку я часто путешествовал (while I have often visited places) и встречался с разными людьми, и вообще, насколько я знаю (looked things up), дела, как правило, обстоят несколько иначе, чем все это выглядит на письме (this has usually seemed quite separate from writing). Даже положенные, как вам кажется, на чистый лист идеи и опыт оборачиваются чем-то иным каждый раз, с ходом реального времени и переживаний (as you go through the actual practice). Это зависит от интенсивности, концентрации (locally isolated concentration) и в то же время, как я понял из собственного опыта, от степени давления (condition of active presence of the wider forces) — содействующего и противодействующего — более обширных языка и социума.
Я пытался понять это уже после того, как работа была сделана. К примеру, моя «Уэльская Трилогия» — «Пограничная Страна», «Второе поколение» и «Битва за Мэнод» — имеет простую структуру прошлого, настоящего и будущего. Она охватывает сам период повествования, преемственность отцов и детей, и даже виды транспорта, который является одним из наиболее очевидных показателей времени (among the most evident social relations). Однако «Пограничная Страна» у меня никак не получалась так, как надо, до тех пор, пока это не стало больше, чем просто прошлым — временем моего детства. Мне пришлось сделать прошлое настоящим через полностью независимую и современную повествованию фигуру отца — фактически, как оказалось, даже двух отцов, чтобы сделать унаследованный выбор пути актуальным (to make an inheritid choice of directions actual). Тогда это в конце концов стало возможным, потому что это было то прошлое, которое я прожил сам. Для последовательности (достоверности? sequence) описания Всеобщей Забастовки я мог обратиться к воспоминаниям моего отца или к документам, которые у него хранились. Хотя тогда мне пришлось придумать эпизоды, которые оживят действие, нечто отличающееся от того, что может случатся в воспоминаниях — особенно в готовых воспоминаниях, мемуарах — когда все происходящее является суммарным результатом. Тогда имеет место также процесс — очевидный, но довольно трудноосуществимый на практике — представления всего, что происходит, с точки зрения молодого человека, а не старика, который вам про все это рассказывает. И все же, пока присутствует этот голос, прошлое связано с жизнью (has this living connection).
С трилогией, которую я пишу сейчас, все совсем иначе, повествование охватывает гораздо больший временной промежуток, рассказывая о стране (крае - place) и живущих там народах, следуя за переменами, которые с ними происходят в течение довольно длительного времени: это скорее историческое, чем романическое описание (what I think of as historical rather than as period-novel writing). Единственное, что связывает повествование с действительностью (настоящим) — это физическое (материальное?) существование гор (phisical presence), в которых и у подножия которых столько разных людей вели такой различный образ жизни (kinds of life), а также физические потомки этих людей, не осведомленные, однако, об этом исторически, чьи воспоминания современны и чьи мысленные представления (projecrions), вне этих воспоминаний, как правило (не по их вине; это то, что ушло в процессе получения образования) размыты и неверны. Я и моя жена долгое время проводили исследования для моих романов: археологические, исторические и геологические (exploration). И часто удавалось сделать удивительные открытия, которые могли послужить реальной основой для моих произведений: какой-то иной ландшафт, предметы быта, другие и отличающихся тонкой работой (different and yet precise kinds of work and living).
Чем же тогда обусловлено то, что эти люди двигаются и говорят по этому принципу — «совсем как мы» (..move and speak on that base — people «like ourselves»), когда суть часто заключается как раз в том, что они одновременно очень похожи на нас и совсем другие, и меняются по мере того, как развивается история этих мест — не воображением ли? (is that imagination) Думаю, что, должно быть, именно этим: оно определенно ощущается именно так, как практически, так и в том, что попадает на страницы книги. (it certainly feels like it, not least in its practical surprises, in what has exactly got on the page). Хотя по большей части это как бы затянувшееся размышление о том, что я назвал принципом, особенно если это делается вдалеке от книг (литературных источников), на реальной земле, геде это все происходило, как бы она ни изменилась, это не воображение в созидательном смысле этого слова, хотя, конечно, это является буквально изобретением. Это скорее нечто вроде контакта, что вовсе не алогично; как бы некая подлинная информация, в самом глубоком значении этого слова (stressing every syllable of this word). Позже, разумеется, необходимо проверить, верны ли добытые сведения, факты, или, по крайней мере, не являются ли ложными: факты, которые создают условия, но и только условия, для этих других людей, которые, как вам кажется, начинают оживать.
Не так давно я пытался сравнить это с тем, что на первый взгляд кажется бесконечно далеким: попыткой написать намеренно (? consciously) современный роман, которая была предпринята мной в Оксфорде, о городе, очень похожем на Оксфорд, его улицах, его жизни и всех этих людях рядом со мной. «Обо всех этих людях»: тут я задумался и огляделся вокруг. Ведь если вы перечитаете роман «Второе поколение» задом наперед, исходя из результата работы (read back from the finished product) — а это обычное дело для большинства тех, кто пишет о том, что они называют произведениями, созданными воображением — вы увидите совершенно четкий набор отношений и связей, позитивных и негативных, между автомобильной фабрикой и университетом в каком-либо отдельно взятом городе, и связи эти переданы через людей (embodied), которые, хотя и обладают ярко выраженной индивидуальными чертами, также являются социальными фигурами этого набора связей: прогрессивно мыслящий аристократ (профессор? — don) и выпускник университета, выходец рабочего класса; управляющий магазином и его эмансипированная (politically and intellectually ambitious) супруга; аполитичный рабочий-домосед и его погрязшая в семейных хлопотах (familly-centered) жена. Я заставляю себя описывать их вот так абстрактно, как могла бы, или даже должна была бы быть истолкована их реакция на создавшиеся условия, хотя в реальной жизни такой способ мышления, мягко говоря, маловероятен. Разумеется, я отдавал себе отчет в том, что именно я называю принципом: сильные социальные, экономические и культурные различия между людьми на фабрике по производству автомобилей и в университете. На особенно важном этапе работы я постарался узнать как можно больше об образе жизни, который ведут эти люди: приходил на фабрику и разговаривал с людьми, работающими там, а также вдумчиво исследовал политические и университетские кружки (circles), с которым был связан более тесно. Но все же здесь, в реальном городе и в настоящий момент этот принцип оказался по-настоящему уместен только на начальном и потом на завершающем этапе письма (работы): подготовка и перепроверка, можно сказать, хотя в действительности каждый из этих процессов гораздо сложнее. На самом деле, все это не сильно отличается от описанной выше работы с гораздо более отдаленным, сравнительно неизвестным прошлым. Тогда как же это может быть?
Я только могу сказать, что, возможно, здесь имеет место очень яркий случай (emergence of) системы ощущений (structure of feeling). Это термин, который я использую при анализе произведения, написанных другими, когда я знаю очень мало или вообще ничего о самом процессе и располагаю лишь результатом. Это сложный термин и сложное понятие, но оно больше, чем какое-либо другое мне известное, подходит к этому случаю. Я помню, как маялся, еще до того, как в качестве материала для книги появились фабрика по производству автомобилей и университет, с этими отношениями отцов и детей, которые являются сквозной темой (?), темой смены поколений. Меня привлекла идея, которую я однажды попытался описать как «иметь в одно и то же время любимого биологического отца и совершенно иного «социального отца», который, во время исключительной социальной и особенно образовательной активности брал на себя многие функции реального отца — передачи знаний и опыта, мировоззрения и ценностей — в такой разноплановой и нестабильной ситуации». Отец и сын, учитель и ученик: отношения, которые существуют в разных измерениях, но и те, и другие реальны и могут завести в тупик (стать запутанными? - can become confused).
В «Пограничной Стране», где мир сравнительно более стабилен, хотя, тем не менее, поставлен перед определяющим выбором — каким следовать ценностям и какой образ жизни (ways to live) вести, эта более простая система ощущений является сразу цельной и в то же время более запутанной, что вскоре разрешилось в персонаже матери: обладающей высоким интеллектом и амбициями, но без четко определенного места и роли в обществе, как у ее сына. Эта мать, неизбежно, обращается к другой, таким образом, Кейт и Мира были там вместе с Гарольдом и Артуром Дин. (That mother, necessarily, invoked another mother, so that Kate and Myra were there with Harold and Robert Lane and Artur Dean). И тогда произошедшее — это то, что часто описывают авторы: некоторые характеры и некоторые ситуации ощущались особенно сильно, и основа (the base), которая была и до и после них, это то, где они жили, а не откуда пришли (lived from).
Возможно, такое должно происходить, если героям (people) суждено пройти через подобное, но упрощенный вариант, где люди, «индивидуумы», просто материализуются, эдакая созидательная алхимия, меня прельщает не больше, чем теоретически противоположный ей другой, также упрощенный, согласно которому автор сначала берет структуру реального общества, а затем помещает в нее персонажей: прототипы (типы личности? - types), которые затем персонифицируются. То, что я назвал системой чувств, представляется мне несколько отличным от них обоих. Это становится ясно с самого начала, в том смысле, что сразу ощущаются важные реальные отношения, и в то же время структура сохраняется, и это, я считаю, своего рода ответ на реально существующий социальный порядок: не в такой степени, как он может быть отражен в документации — хотя, по моему мнению, роман такого рода никогда не должен противоречить ей — но, как понимается на некоем всеобъемлющем уровне, без каких бы то ни было предпочтений и разграничений на личное и общественное или индивидуальное и социальное.
Более того, насколько я понимаю, этот процесс есть не квинтэссенция и не оригинальное сочетание; это созидание, активный поиск своего собственного восприятия, наполнения его новым смыслом, то есть, фактически, это не то же, что воображение в обычном его понимании - «представить, что...», «представить как...» - но скорее узнавание, ощущение связи с чем-то познаваемым, но еще не известным.
И, должно быть, точно так же, существует большая разница между тем, как все происходит в обществе, в котором мы живем, и в тех, которые переживают какой-либо важный переломный момент. Я понял эту разницу, банально, пытаясь приблизиться к той жизни, когда, к примеру, земля еще не была исследована и именована, а только еще исследовалась, и где разного рода примитивные отношения имели решающее значение: охотничья община или семья, скажем, где люди были близки и любили друг друга, но где необходимость оставить хромого мальчика или, в силу обычая или из-за нехватки продовольствия, убийство новорожденных девочек должно было восприниматься не как нечто чуждое и далекое, а как нечто признаваемое в отношении определенных людей и определенных ситуаций. Может, на подобных расстояниях это и невозможно, но я встречал такое и гораздо ближе. Я знаю, что здесь я ухожу в область, лежащую за пределами моего жизненного опыта, формируя эти системы ощущений, но то же самое, хоть и в меньшей степени, происходит и при описании современной жизни в реально существующем месте. И прошлое, и настоящее, в их простом и рациональном временном значении, кажется, должны пройти через эти процессы, прежде чем, так сказать, люди (герои? - people) начнут двигаться и говорить. Можно иметь смутное представление о том, что делает герой, но все активные и детальные преобразования (преобразования образа?), похоже, происходят где-то еще (seem to happen somewhere else). Результат можно назвать «воображением» или, если связь (с реальностью?) действительно устанавливается, «образом», но здесь мы снова приходим к вопросу времени, поскольку когда писатель пытается «вообразить» будущее, он сталкивается с чем-то совершенно иным: он должен «спрогнозировать» будущее, как об этом часто говорят.
Меня завораживают все эти разновидности «романов о будущем» (future fiction), так же как и другой объемный пласт литературы - «научная фантастика» (лучшие из этих работ, по крайней мере), где, как я вижу, система ощущений представлена как некая чуждая и далекая жизнь и среда. Часто это чувствуется сильнее, чем система ощущений, даже очень похожая на привычную нам, которая в процессе написания дополняется понятными, узнаваемыми, образующими связь с нашим миром деталями: наша повседневность, которая кажется, а порой и является отдельным объектом, и тогда она сильно отличается от всего этого далекого, непонятного и непостоянного мира «научной фантастики». У меня никогда не было опыта работы с такого рода литературой напрямую, однако присущее им несомненное богатство воображения заслуживает уважения. Но я дважды — в «Битве за Мэнод» и в «Волонтерах» - забегал вперед повествования: в одном случае это выглядело больше как проект (plan), в дркгом — как действие.
Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что в этих двух случаях имеет место быть как раз нечто гораздо более близкое обычному пониманию воображения. Я имею в виду, что в некоторые моменты работы с будущим временем писатель садится и думает (thinks); подбирает и вписывает в действо переменные; даже составляет, выражаясь канцелярским языком (secular planning), «сценарии» взаимодействия тех и этих предполагаемых факторов, когда и сами факторы-то известны лишь отчасти (их степень развития может быть подсчитана приблизительно), а их взаимодействие (возрастание одного фактора, ослабевание другого) весьма неоднозначно. Это, разумеется, можно аргументировать, и во многих случаях продемонстрировать на примере уже существующих работ, где проецируемые и реализованные структуры обычно являются ничем иным, как воспроизведением существующих систем в крайне необычных обстоятельствах — банальный пример с этими американскими романами, где Земля вступает в столкновение с инопланетянами через президента США и корпорации в Вашингтоне и Нью-Йорке, является лишь одним из сотни более серьезных. Даже некоторые неожиданные видения будущего, как, например, у Хаксли или Оруэлла, в конце концов, можно трактовать (? can be shown to rest) как необычные интерпретации настоящего, из которого просто убраны все смягчающие и уравновешивающие факторы: можно сказать, это скорее негативный взгляд на настоящее, чем позитивный на будущее.
Но помимо воспроизведения и интерпретаций, похоже, все-таки существуют произведения — к примеру, «Обделенные» Урсулы Ле Гуин — где ясно прослеживаются намеренные (deliberate) и постоянные размышления о возможном будущем и его вариантах и, наверное, одновременно предшествуя им и следуя за ними, открытие системы ощущений, которая, учитывая особенности этих размышлений, в свою очередь является формой узнавания. В «Битве за Мэнод» я попытался поразмыслить над возможным будущим и аргументировать свою точку зрения, но не облегчая себе задачу фрагментами (cut-off ) из настоящего. Суть всего повествования заключается в конфликте между желаемым и планируемым, тем, как оно искажается и становится невозможным, и еще более сложным отношением к тому, что уже известно, пережито и ценно. В «Волонтерах» я в некоторой степени использовал фрагменты настоящего, чтобы получить действие, где бы приобретенные и абстрактные ценности были бы подвергнуты испытанию (were tested) без поддерживающих и заслуживающих доверия институтов, которые их обычно олицетворяют (embody): возможное близкое будущее, подумалось мне, и даже со сколь угодно измененными датами и деталями, я все еще не убежден, что это было чем-то иным, нежели вполне вероятным (??? - I'm not yet persuaded it was other than closely possible).
Таким образом, в любом реальном будущем времени то, что мы называем воображением, болше похоже на свое традиционное представление, чем в настоящем или прошлом времени. Мы предполагаем, мы планируем, мы стараемся угадать, мы высчитываем. На деле работа в этом аспекте обладает, в свою очередь, некоторыми отличительными чертами: более общая; более открытая новым идеям; часто содержащая больше острых углов; менее насыщенная деталями и не так часто обращающаяся к опыту, что так распространено и, как правило, так ценно в работе с другими временами. Я не собираюсь ставить один вид работы выше другого. Каждый из видов литературной деятельности занимается своими проблемами (does quite different work). Но если это какой-то признанный (recognisable) тип воображения — от светских и политических до строго традиционных и неожиданно личных видений и прогнозов — то здесь возникает проблема, поскольку мы используем не просто одно и то же слово, но и одно понятие, указывая на схожие процессы в различных временах. Проблема, однако, уже присутствует — это использование данного слова в повседневной жизни. Мысленный образ чего-то, не существующего в реальности, который относится к будущему времени и многим видам фантазии, в языке сосуществует со способностью к сочувствию, способностью чувствовать ситуацию, известную в общих чертах, но которую можем изучить, так сказать, изнутри — способностью, которая, как мне кажется, не так далека от идеи открытия и движения засчет системы ощущений через то, что уже, формально или даже фактически, известно. Но если это слово можно применить и к тому, и к другому процессу, действительность все равно несколько отличается, и ключевое отличие, мне кажется, поскольку это важно для писательской работы, заключается в выборе времени повествования. (a matter of real tense)
В человеческой истории и культуре были периоды, когда фактическое знание ценилось выше того, что мы привычно называем воображением. В нашей визуально ориентированной политике и экономике наблюдается быстрый рост количества прикладных профессий, которые высокопарно именуют полетом фантазии и творчеством то, что при ближайшем рассмотрении оказывается просто копированием и воспроизведением (presentation). В таком мире действительно важно и необходимо получать информацию о происходящем, пусть и простым и приземленным способом. Воинствующий эмпиризм претендует на все (claims it all); в наш век перевооружения и массовой безработицы это кажется целесообразным. Однако именно на сложности и разочарования этого воинствующего эмпиризма следует обратить внимание. Он способен быстро обнаружить своих противников среди наемных имидж-мейкеров, людей прикладных профессий, служащих интересам богатства и власти. Но тут очень отчетливо угадывается наличие других сил, прикоснуться, понять и воплотить которые, возможно, по силам только воображению — мощнейшим его проявлениям. Видя это, мы обычно все же сомневаемся относительно времени (tense): пытаться ли по-новому осмыслить системы ощущений, направлявшие нас до сих пор и заключающие в свои рамки сейчас, или искать новые способы и альтернативы, будущее, которое можно было бы живо (genuinely) вообразить и, возможно, даже претворить в жизнь. Существует множество других аспектов литературы об обществе, но именно эти — о прошлом, настоящем и будущем — сейчас особенно важны и актуальны, побуждая многих из нас пытаться понять и опробовать их.
оригинал
А П Д
Отредактировала и выправила, но ОЧЕНЬ НУЖЕН СВЕЖИЙ ВЗГЛЯД. За любые тапки расцелую.
А, да, еще - ЭТО НУЖНО СРОЧНО (около 1:00 буду распечатывать).
Страшное и ужасное.
The tenses of imagination
(Времена воображения ?)
У понятия воображения есть история. Существует множество изменяющихся и противоречивых версий о том, что это такое и в чем его ценность. У воображения также есть структура, сразу и грамматическая, и историческая, в прошедшем, настоящем и будущем времени.
Здравый смысл подсказывает нам, что недостаток воображения — это плохо, но так же плохо иметь или использовать его в избытке. Это следует из непростой истории самого понятия. Негативные коннотации сильны уже в английском выражении «полный воображения, ужасов» (1390г.); «догадки и фантазии» (1460г.). Это понятие о мысленном образе, не существующем в реальности (not present to the senses), но никогда нельзя было с уверенностью сказать, следует ли расценивать его как восприятие, особое видение чего-либо или пренебрегать им как фантазией (dismiss as fantasy). Слово с латинским корнем поначалу имело простое материальное значение — процесс создания изображений или портретов (likenesses), то есть лингвистически оно восходит к идее «имитации» («imitating»). Позднее оно приобрело значение воображания, представления себе чего-либо, и здесь начинаются разночтения (double judgement). К примеру, в английской фразе 1576г.: «they accounted his undoubted divinations madde imaginations» («они посчитали его несомненные предсказания чистейшей выдумкой») Или в строчках «Сна в летнюю ночь»:
Безумные, любовники, поэты
Все из фантазий созданы одних*.
Один видит бесов (devils), другой видит красоту там, где ее нет и в помине, еще один «воздушному «ничто» дает и обиталище, и имя»*; и это последнее значение «творческого воображения» (creative imagination) проявляется очень сильно. Теперь это одно из двух его главных позитивных значений — второе связано со способностью к сочувствию и пониманию через «воображание», «осознание» положения и состояния другого человека. Хотя в контексте такая «сила воображения» может сыграть с вами шутку, создавая образы, часто ошибочно вызывающие чувство страха или восторга.
Эта двойственная оценка понятия сохранилась, несмотря на попытки с одной стороны разделить и отдалить «воображение» от простой «фантазии» (fancy), a с другой — отделить оба этих понятия от «реальности» и «фактов». «Способность создания образов безо всякой опоры на реальность заложена в самом термине», писал Кеймс в 1762г. «Воображение — одна из высших прерогатив Человека», писал Дарвин в 1871г. «С помощью этого дара он, помимо воли, объединяет старые образы и идеи, получая новые выдающиеся результаты». Но - «никаких фантазий, только факты», казалось, говорил почти каждый, если того требовала ситуация (But «facts and no imagination», almost everyone seemed to say, if the occasion suited).
Не вызывает удивления тот факт, что подобный масштабный и глобальный процесс имел такое количество интерпретаций (should have been so variously interpreted). Более того, простого способа устранить эту двусмысленность не существует: много полезного и ценного было создано воображением, но и много бесполезного и опасного. Однако иногда провести разграничительную черту бывает еще возможно (Yet at a different level it may be possible to make some different distinctions). В процессе работы я часто бывал поражен (have often been struck) тем, как меняются времена воображения. Понятие воображения как процесса работы с прошлым с целью создания некоего нового настоящего хорошо известно (familiar in) по концепции Дарвина и не только, оно встречается в работах различного направления, от (over a range) ассоционистстской психологии до психоанализа (from associationist psychology to psychoanalysis). Очевидно противоположный грамматический смысл понятия, коренящийся также в идеях разграничения, но подкрепленный различными и более рациональными основаниями, обращает действие воображения к будущему, к тому что произойдет или может (could) произойти. В то же время одно из важных и несомненных (positive) современных значений этого понятия непосредственно связано с настоящим: это способность представить, что бы произошло (what is it like to be) в какой-либо другой ситуации в настоящем — в случае утраты, безработицы, сумасшествия (bereaved, unemployed, insane).
Это общие (everyday) случаи, и все они важны. Но говоря о процессе письма, теоретическое рассмотрение понятия и его практическое применение кажутся мне вещами разными, и они различаются также в зависимости от того, является ли определяющее время прошлым, настоящим или будущим. Писатели различными способами определили эти общие случаи (have related in various ways to the everyday definitions): объединение старых образов и идей для получения новых оригинальных результатов; процесс продумывания до мельчайших деталей, что произойдет с данными героями в заданных условиях; сочувствие, способность описать ситуацию, не имея соответствующего опыта (not directly experienced). Все это используется в различных типах письма. Однако здесь имеет место крупный конфликт идей, касающийся длительного спора о том, создает ли воображение (или может ли создавать) вещи более реальные, чем просто видимые (ordinarily observable), или же это особые способы «овеществления» («realising») — воплощения в доступной форме — того, что на других уровнях уже абсолютно реально. Можно выделить еще отделившуюся от основного вопроса широко обсуждаемую идею о том, что воображение создает самостоятельные предметы искусства, которые существуют в своей собственной, а не какой-либо другой реальности.
Я работал над этими проблемами, как в теоретическом аспекте, так и на практике, но мне кажется, что проблемы, возникающие непосредственно в ходе работы, являются несколько иными (иного рода). Я могу предоставить примеры только из моих собственных работ, хотя я думаю — или воображаю — что видел их также и в работах других писателей. Дело бы обстояло совсем иначе, если бы я смог поверить, как большинство моих современников, что я сижу и пишу здесь один. На самом деле, когда я пишу, физически я один, и я не думаю, в конце концов (taking it all in all), что мою работу можно оценить и характеризовать как менее индивидуальную, чем работы других писателей. Но всякий раз я отдаю себе отчет в том, что общество (социум) и язык гораздо шире, чем могу представлять собой я (than myself): не просто «где-то там», в чужом мире, а здесь, в том, чем я занимаюсь — сочинении и повествовании. И если это справедливо для того, что можно назвать одной стороной процесса, то это представляется справедливым также и для другого, что обычно определяется как то, «о чем написано». Многие писатели говорят об исследовании своих работ, не только те, кто пишет исторические романы, но и те, кто пишет современные рассказы и пьесы. Даже налоговый инспектор иногда разрешит переезд в другое место (? will make an allowance for travel), чтобы получить то, что они так мило называют «протоколом»*. Я не могу быть уверен, но, поскольку я часто путешествовал (while I have often visited places) и встречался с разными людьми, и вообще, насколько я знаю (looked things up), дела, как правило, обстоят несколько иначе, чем все это выглядит на письме (this has usually seemed quite separate from writing). Даже положенные, как вам кажется, на чистый лист идеи и опыт оборачиваются чем-то иным каждый раз, с ходом реального времени и переживаний (as you go through the actual practice). Это зависит от интенсивности, концентрации (locally isolated concentration) и в то же время, как я понял из собственного опыта, от степени давления (condition of active presence of the wider forces) — содействующего и противодействующего — более обширных языка и социума.
Я пытался понять это уже после того, как работа была сделана. К примеру, моя «Уэльская Трилогия» — «Пограничная Страна», «Второе поколение» и «Битва за Мэнод» — имеет простую структуру прошлого, настоящего и будущего. Она охватывает сам период повествования, преемственность отцов и детей, и даже виды транспорта, который является одним из наиболее очевидных показателей времени (among the most evident social relations). Однако «Пограничная Страна» у меня никак не получалась так, как надо, до тех пор, пока это не стало больше, чем просто прошлым — временем моего детства. Мне пришлось сделать прошлое настоящим через полностью независимую и современную повествованию фигуру отца — фактически, как оказалось, даже двух отцов, чтобы сделать унаследованный выбор пути актуальным (to make an inheritid choice of directions actual). Тогда это в конце концов стало возможным, потому что это было то прошлое, которое я прожил сам. Для последовательности (достоверности? sequence) описания Всеобщей Забастовки я мог обратиться к воспоминаниям моего отца или к документам, которые у него хранились. Хотя тогда мне пришлось придумать эпизоды, которые оживят действие, нечто отличающееся от того, что может случатся в воспоминаниях — особенно в готовых воспоминаниях, мемуарах — когда все происходящее является суммарным результатом. Тогда имеет место также процесс — очевидный, но довольно трудноосуществимый на практике — представления всего, что происходит, с точки зрения молодого человека, а не старика, который вам про все это рассказывает. И все же, пока присутствует этот голос, прошлое связано с жизнью (has this living connection).
С трилогией, которую я пишу сейчас, все совсем иначе, повествование охватывает гораздо больший временной промежуток, рассказывая о стране (крае - place) и живущих там народах, следуя за переменами, которые с ними происходят в течение довольно длительного времени: это скорее историческое, чем романическое описание (what I think of as historical rather than as period-novel writing). Единственное, что связывает повествование с действительностью (настоящим) — это физическое (материальное?) существование гор (phisical presence), в которых и у подножия которых столько разных людей вели такой различный образ жизни (kinds of life), а также физические потомки этих людей, не осведомленные, однако, об этом исторически, чьи воспоминания современны и чьи мысленные представления (projecrions), вне этих воспоминаний, как правило (не по их вине; это то, что ушло в процессе получения образования) размыты и неверны. Я и моя жена долгое время проводили исследования для моих романов: археологические, исторические и геологические (exploration). И часто удавалось сделать удивительные открытия, которые могли послужить реальной основой для моих произведений: какой-то иной ландшафт, предметы быта, другие и отличающихся тонкой работой (different and yet precise kinds of work and living).
Чем же тогда обусловлено то, что эти люди двигаются и говорят по этому принципу — «совсем как мы» (..move and speak on that base — people «like ourselves»), когда суть часто заключается как раз в том, что они одновременно очень похожи на нас и совсем другие, и меняются по мере того, как развивается история этих мест — не воображением ли? (is that imagination) Думаю, что, должно быть, именно этим: оно определенно ощущается именно так, как практически, так и в том, что попадает на страницы книги. (it certainly feels like it, not least in its practical surprises, in what has exactly got on the page). Хотя по большей части это как бы затянувшееся размышление о том, что я назвал принципом, особенно если это делается вдалеке от книг (литературных источников), на реальной земле, геде это все происходило, как бы она ни изменилась, это не воображение в созидательном смысле этого слова, хотя, конечно, это является буквально изобретением. Это скорее нечто вроде контакта, что вовсе не алогично; как бы некая подлинная информация, в самом глубоком значении этого слова (stressing every syllable of this word). Позже, разумеется, необходимо проверить, верны ли добытые сведения, факты, или, по крайней мере, не являются ли ложными: факты, которые создают условия, но и только условия, для этих других людей, которые, как вам кажется, начинают оживать.
Не так давно я пытался сравнить это с тем, что на первый взгляд кажется бесконечно далеким: попыткой написать намеренно (? consciously) современный роман, которая была предпринята мной в Оксфорде, о городе, очень похожем на Оксфорд, его улицах, его жизни и всех этих людях рядом со мной. «Обо всех этих людях»: тут я задумался и огляделся вокруг. Ведь если вы перечитаете роман «Второе поколение» задом наперед, исходя из результата работы (read back from the finished product) — а это обычное дело для большинства тех, кто пишет о том, что они называют произведениями, созданными воображением — вы увидите совершенно четкий набор отношений и связей, позитивных и негативных, между автомобильной фабрикой и университетом в каком-либо отдельно взятом городе, и связи эти переданы через людей (embodied), которые, хотя и обладают ярко выраженной индивидуальными чертами, также являются социальными фигурами этого набора связей: прогрессивно мыслящий аристократ (профессор? — don) и выпускник университета, выходец рабочего класса; управляющий магазином и его эмансипированная (politically and intellectually ambitious) супруга; аполитичный рабочий-домосед и его погрязшая в семейных хлопотах (familly-centered) жена. Я заставляю себя описывать их вот так абстрактно, как могла бы, или даже должна была бы быть истолкована их реакция на создавшиеся условия, хотя в реальной жизни такой способ мышления, мягко говоря, маловероятен. Разумеется, я отдавал себе отчет в том, что именно я называю принципом: сильные социальные, экономические и культурные различия между людьми на фабрике по производству автомобилей и в университете. На особенно важном этапе работы я постарался узнать как можно больше об образе жизни, который ведут эти люди: приходил на фабрику и разговаривал с людьми, работающими там, а также вдумчиво исследовал политические и университетские кружки (circles), с которым был связан более тесно. Но все же здесь, в реальном городе и в настоящий момент этот принцип оказался по-настоящему уместен только на начальном и потом на завершающем этапе письма (работы): подготовка и перепроверка, можно сказать, хотя в действительности каждый из этих процессов гораздо сложнее. На самом деле, все это не сильно отличается от описанной выше работы с гораздо более отдаленным, сравнительно неизвестным прошлым. Тогда как же это может быть?
Я только могу сказать, что, возможно, здесь имеет место очень яркий случай (emergence of) системы ощущений (structure of feeling). Это термин, который я использую при анализе произведения, написанных другими, когда я знаю очень мало или вообще ничего о самом процессе и располагаю лишь результатом. Это сложный термин и сложное понятие, но оно больше, чем какое-либо другое мне известное, подходит к этому случаю. Я помню, как маялся, еще до того, как в качестве материала для книги появились фабрика по производству автомобилей и университет, с этими отношениями отцов и детей, которые являются сквозной темой (?), темой смены поколений. Меня привлекла идея, которую я однажды попытался описать как «иметь в одно и то же время любимого биологического отца и совершенно иного «социального отца», который, во время исключительной социальной и особенно образовательной активности брал на себя многие функции реального отца — передачи знаний и опыта, мировоззрения и ценностей — в такой разноплановой и нестабильной ситуации». Отец и сын, учитель и ученик: отношения, которые существуют в разных измерениях, но и те, и другие реальны и могут завести в тупик (стать запутанными? - can become confused).
В «Пограничной Стране», где мир сравнительно более стабилен, хотя, тем не менее, поставлен перед определяющим выбором — каким следовать ценностям и какой образ жизни (ways to live) вести, эта более простая система ощущений является сразу цельной и в то же время более запутанной, что вскоре разрешилось в персонаже матери: обладающей высоким интеллектом и амбициями, но без четко определенного места и роли в обществе, как у ее сына. Эта мать, неизбежно, обращается к другой, таким образом, Кейт и Мира были там вместе с Гарольдом и Артуром Дин. (That mother, necessarily, invoked another mother, so that Kate and Myra were there with Harold and Robert Lane and Artur Dean). И тогда произошедшее — это то, что часто описывают авторы: некоторые характеры и некоторые ситуации ощущались особенно сильно, и основа (the base), которая была и до и после них, это то, где они жили, а не откуда пришли (lived from).
Возможно, такое должно происходить, если героям (people) суждено пройти через подобное, но упрощенный вариант, где люди, «индивидуумы», просто материализуются, эдакая созидательная алхимия, меня прельщает не больше, чем теоретически противоположный ей другой, также упрощенный, согласно которому автор сначала берет структуру реального общества, а затем помещает в нее персонажей: прототипы (типы личности? - types), которые затем персонифицируются. То, что я назвал системой чувств, представляется мне несколько отличным от них обоих. Это становится ясно с самого начала, в том смысле, что сразу ощущаются важные реальные отношения, и в то же время структура сохраняется, и это, я считаю, своего рода ответ на реально существующий социальный порядок: не в такой степени, как он может быть отражен в документации — хотя, по моему мнению, роман такого рода никогда не должен противоречить ей — но, как понимается на некоем всеобъемлющем уровне, без каких бы то ни было предпочтений и разграничений на личное и общественное или индивидуальное и социальное.
Более того, насколько я понимаю, этот процесс есть не квинтэссенция и не оригинальное сочетание; это созидание, активный поиск своего собственного восприятия, наполнения его новым смыслом, то есть, фактически, это не то же, что воображение в обычном его понимании - «представить, что...», «представить как...» - но скорее узнавание, ощущение связи с чем-то познаваемым, но еще не известным.
И, должно быть, точно так же, существует большая разница между тем, как все происходит в обществе, в котором мы живем, и в тех, которые переживают какой-либо важный переломный момент. Я понял эту разницу, банально, пытаясь приблизиться к той жизни, когда, к примеру, земля еще не была исследована и именована, а только еще исследовалась, и где разного рода примитивные отношения имели решающее значение: охотничья община или семья, скажем, где люди были близки и любили друг друга, но где необходимость оставить хромого мальчика или, в силу обычая или из-за нехватки продовольствия, убийство новорожденных девочек должно было восприниматься не как нечто чуждое и далекое, а как нечто признаваемое в отношении определенных людей и определенных ситуаций. Может, на подобных расстояниях это и невозможно, но я встречал такое и гораздо ближе. Я знаю, что здесь я ухожу в область, лежащую за пределами моего жизненного опыта, формируя эти системы ощущений, но то же самое, хоть и в меньшей степени, происходит и при описании современной жизни в реально существующем месте. И прошлое, и настоящее, в их простом и рациональном временном значении, кажется, должны пройти через эти процессы, прежде чем, так сказать, люди (герои? - people) начнут двигаться и говорить. Можно иметь смутное представление о том, что делает герой, но все активные и детальные преобразования (преобразования образа?), похоже, происходят где-то еще (seem to happen somewhere else). Результат можно назвать «воображением» или, если связь (с реальностью?) действительно устанавливается, «образом», но здесь мы снова приходим к вопросу времени, поскольку когда писатель пытается «вообразить» будущее, он сталкивается с чем-то совершенно иным: он должен «спрогнозировать» будущее, как об этом часто говорят.
Меня завораживают все эти разновидности «романов о будущем» (future fiction), так же как и другой объемный пласт литературы - «научная фантастика» (лучшие из этих работ, по крайней мере), где, как я вижу, система ощущений представлена как некая чуждая и далекая жизнь и среда. Часто это чувствуется сильнее, чем система ощущений, даже очень похожая на привычную нам, которая в процессе написания дополняется понятными, узнаваемыми, образующими связь с нашим миром деталями: наша повседневность, которая кажется, а порой и является отдельным объектом, и тогда она сильно отличается от всего этого далекого, непонятного и непостоянного мира «научной фантастики». У меня никогда не было опыта работы с такого рода литературой напрямую, однако присущее им несомненное богатство воображения заслуживает уважения. Но я дважды — в «Битве за Мэнод» и в «Волонтерах» - забегал вперед повествования: в одном случае это выглядело больше как проект (plan), в дркгом — как действие.
Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что в этих двух случаях имеет место быть как раз нечто гораздо более близкое обычному пониманию воображения. Я имею в виду, что в некоторые моменты работы с будущим временем писатель садится и думает (thinks); подбирает и вписывает в действо переменные; даже составляет, выражаясь канцелярским языком (secular planning), «сценарии» взаимодействия тех и этих предполагаемых факторов, когда и сами факторы-то известны лишь отчасти (их степень развития может быть подсчитана приблизительно), а их взаимодействие (возрастание одного фактора, ослабевание другого) весьма неоднозначно. Это, разумеется, можно аргументировать, и во многих случаях продемонстрировать на примере уже существующих работ, где проецируемые и реализованные структуры обычно являются ничем иным, как воспроизведением существующих систем в крайне необычных обстоятельствах — банальный пример с этими американскими романами, где Земля вступает в столкновение с инопланетянами через президента США и корпорации в Вашингтоне и Нью-Йорке, является лишь одним из сотни более серьезных. Даже некоторые неожиданные видения будущего, как, например, у Хаксли или Оруэлла, в конце концов, можно трактовать (? can be shown to rest) как необычные интерпретации настоящего, из которого просто убраны все смягчающие и уравновешивающие факторы: можно сказать, это скорее негативный взгляд на настоящее, чем позитивный на будущее.
Но помимо воспроизведения и интерпретаций, похоже, все-таки существуют произведения — к примеру, «Обделенные» Урсулы Ле Гуин — где ясно прослеживаются намеренные (deliberate) и постоянные размышления о возможном будущем и его вариантах и, наверное, одновременно предшествуя им и следуя за ними, открытие системы ощущений, которая, учитывая особенности этих размышлений, в свою очередь является формой узнавания. В «Битве за Мэнод» я попытался поразмыслить над возможным будущим и аргументировать свою точку зрения, но не облегчая себе задачу фрагментами (cut-off ) из настоящего. Суть всего повествования заключается в конфликте между желаемым и планируемым, тем, как оно искажается и становится невозможным, и еще более сложным отношением к тому, что уже известно, пережито и ценно. В «Волонтерах» я в некоторой степени использовал фрагменты настоящего, чтобы получить действие, где бы приобретенные и абстрактные ценности были бы подвергнуты испытанию (were tested) без поддерживающих и заслуживающих доверия институтов, которые их обычно олицетворяют (embody): возможное близкое будущее, подумалось мне, и даже со сколь угодно измененными датами и деталями, я все еще не убежден, что это было чем-то иным, нежели вполне вероятным (??? - I'm not yet persuaded it was other than closely possible).
Таким образом, в любом реальном будущем времени то, что мы называем воображением, болше похоже на свое традиционное представление, чем в настоящем или прошлом времени. Мы предполагаем, мы планируем, мы стараемся угадать, мы высчитываем. На деле работа в этом аспекте обладает, в свою очередь, некоторыми отличительными чертами: более общая; более открытая новым идеям; часто содержащая больше острых углов; менее насыщенная деталями и не так часто обращающаяся к опыту, что так распространено и, как правило, так ценно в работе с другими временами. Я не собираюсь ставить один вид работы выше другого. Каждый из видов литературной деятельности занимается своими проблемами (does quite different work). Но если это какой-то признанный (recognisable) тип воображения — от светских и политических до строго традиционных и неожиданно личных видений и прогнозов — то здесь возникает проблема, поскольку мы используем не просто одно и то же слово, но и одно понятие, указывая на схожие процессы в различных временах. Проблема, однако, уже присутствует — это использование данного слова в повседневной жизни. Мысленный образ чего-то, не существующего в реальности, который относится к будущему времени и многим видам фантазии, в языке сосуществует со способностью к сочувствию, способностью чувствовать ситуацию, известную в общих чертах, но которую можем изучить, так сказать, изнутри — способностью, которая, как мне кажется, не так далека от идеи открытия и движения засчет системы ощущений через то, что уже, формально или даже фактически, известно. Но если это слово можно применить и к тому, и к другому процессу, действительность все равно несколько отличается, и ключевое отличие, мне кажется, поскольку это важно для писательской работы, заключается в выборе времени повествования. (a matter of real tense)
В человеческой истории и культуре были периоды, когда фактическое знание ценилось выше того, что мы привычно называем воображением. В нашей визуально ориентированной политике и экономике наблюдается быстрый рост количества прикладных профессий, которые высокопарно именуют полетом фантазии и творчеством то, что при ближайшем рассмотрении оказывается просто копированием и воспроизведением (presentation). В таком мире действительно важно и необходимо получать информацию о происходящем, пусть и простым и приземленным способом. Воинствующий эмпиризм претендует на все (claims it all); в наш век перевооружения и массовой безработицы это кажется целесообразным. Однако именно на сложности и разочарования этого воинствующего эмпиризма следует обратить внимание. Он способен быстро обнаружить своих противников среди наемных имидж-мейкеров, людей прикладных профессий, служащих интересам богатства и власти. Но тут очень отчетливо угадывается наличие других сил, прикоснуться, понять и воплотить которые, возможно, по силам только воображению — мощнейшим его проявлениям. Видя это, мы обычно все же сомневаемся относительно времени (tense): пытаться ли по-новому осмыслить системы ощущений, направлявшие нас до сих пор и заключающие в свои рамки сейчас, или искать новые способы и альтернативы, будущее, которое можно было бы живо (genuinely) вообразить и, возможно, даже претворить в жизнь. Существует множество других аспектов литературы об обществе, но именно эти — о прошлом, настоящем и будущем — сейчас особенно важны и актуальны, побуждая многих из нас пытаться понять и опробовать их.
оригинал
А П Д
Отредактировала и выправила, но ОЧЕНЬ НУЖЕН СВЕЖИЙ ВЗГЛЯД. За любые тапки расцелую.
А, да, еще - ЭТО НУЖНО СРОЧНО (около 1:00 буду распечатывать).
-
-
29.09.2010 в 20:07туда не знаю кудав группы и там в заметочках просто не проясненные моменты вешать, чтобы совместным умом их прояснять. потому что моменты - минутное дело, а чтобы прочесть твою простыню требуется немало времени и, to tell the truth, мужества)))). так что я обещаю прочесть оно, но только тогда, когда моя простыня будет в готовом предсдаточном состоянии. - иначе, пока ты сама это дело еще не правила, почему сырой текст должны править остальные?-
-
29.09.2010 в 20:24во-вторых. нет мужества - не читай, больше тебя просить не буду, бубубу...
в-третьих. Я. Это. Правила. Больше. Ни. Магу. если никто больше не поправит - сдам так. Ну, прочитаю еще разок перед сдачей.
-
-
29.09.2010 в 20:29да нет уж, я прчитаю. ^^ только потом
окей, если правила, отбэчу своё и прочитаю.
-
-
30.09.2010 в 22:49Съезжать больше нечему(((